Ушедшее — живущее - Борис Степанович Рябинин
Но и «Библиотека занимательного краеведения» скоро приказала долго жить. (Последний выпуск помечен 1938 годом.) Пришлось расстаться с Уралом, столь гостеприимно встретившим старого следопыта, распахнувшим перед ним и сердца уральцев, и кладовые своей истории с неистощимыми запасами сюжетов. После отъезда Владимира Алексеевича составительство краеведческой библиотеки пытался продолжать редактор издательства А. А. Облонский, но это был уже не Попов…
Серые, скучные люди мешали ему. По их вине закрывались журналы, благодаря их настояниям, шмелиному зуденью неправомерно, обидно изгонялся, замирал жанр романтики приключений и путешествий, объявлявшийся «неполноценным», «ненужным», «чуждым».
Вспомнили бы: разве «Следопыт» только развлекал? Именно «Всемирный следопыт» дал (в качестве приложения) первое большое собрание сочинений Джека Лондона, книжки Чарлза Робертса, многокрасочные таблицы «Народы мира». А сколько других специализированных выпусков, подобранных тематически, подобно «Труженикам моря», знакомящих с разными профессиями и далекими странами и народами, их жизнью и борьбой… Да что говорить! Познавательная, просветительная ценность многого, что было скреплено подписью Попова, родилось при его участии за десятилетия ревностного служения книжному делу, просто не поддается измерению.
Как можно понять из некоторых обмолвок, а также из писем Владимира Алексеевича, он сам и не собирался долго засиживаться на Урале. Поставит дело здесь — и дальше! Но поставить-то крепко, прочно, надолго как раз и не удалось. Думается также, что, может быть даже безотчетно, в нем жила мысль, он догадывался, что времени уже остается не так много, прожито больше, надо успевать.
Мне кажется, что именно после этого что-то надломилось в душе у неистового следопыта. Слишком много разочарований, несбывшихся надежд, рушилось дело целой жизни.
Здесь еще раз хочется остановиться на личности Попова.
Несомненно, это был человек незаурядный, но со сложной, а в последний период и трудной судьбой. Думаю, что все, что ему пришлось претерпеть, отразилось на запасах его жизненной силы и преждевременно свело в могилу. А их могло хватить надолго…
Человек прежнего воспитания, вышколенный жизнью, он сохранял и тот особый, свойственный старой интеллигенции облик. Необычайно скромный, вежливый, услужливый. Всегда встанет перед тобою, уступит стул даме, в трамвай войдет последним. В обществе держал себя скромно, никогда никого не перебивает, сперва даст высказаться собеседнику, но стоило ему произнести несколько слов, и общее внимание обращалось на него. Было в нем что-то такое, что сразу же привлекало, рождало интерес к нему и почтение. От него исходила какая-то ясно ощутимая, идущая откуда-то изнутри интеллигентность, порядочность, вызывая глубокое уважение окружающих. Любил театр, наслаждался хорошими книгами. Возмущался, если кто-то при нем коверкал русский язык.
— Почему ты не следишь за речью? — упрекал меня. Его постоянные напоминания сделали свое — я занялся своим выговором.
Сам Владимир Алексеевич в совершенстве владел не только родным русским, но и английским языком. Дважды побывав в Лондоне, хорошо изучил тамошнее произношение и говорил почти без акцента, как прирожденный лондонец.
От поездки в Лондон сохранялась памятка — портрет Генрика Сенкевича, с которым он там встретился, самолично подаренный ему писателем, с автографом и теплой надписью, стоявший в московской квартире на видном месте.
Из рассказов Владимира Алексеевича об Англии у меня сохранились в памяти почему-то описания двухэтажных омнибусов, неуклюжих и громоздких, всегда переполненных народом, спешащим на работу, и «бобби» — здоровенных английских полицейских с короткими резиновыми дубинками, подвешенными к руке на ремешке.
Как рассказчик Владимир Алексеевич умел находить точные, выпуклые детали, ярко рисовавшие предмет. Точности, четкости можно было позаимствовать у него и в обыденной жизни. На работу в редакцию явится минута в минуту («по-английски»); уходил вместе со всеми, ни раньше, ни позже. Не помню, чтоб он запоздал, обнаружились какие-либо отклонения в костюме, внешности. Всегда все безупречно.
Правда, случались смешные странности. Как-то раз видим — его пальто висит не на вешалке, как у всех, а зацепленное за петлю, прометанную в борте. На вопрос, почему так, Владимир Алексеевич, нимало не смутясь, ответствовал: «Петля прочнее».
Думаю, что это шло от его бобыльего положения: оборвется вешалка — надо пришивать самому; петля выдюжит дольше…
— Слушай, у меня же нет прислуги, чтоб чистить одежду. Будь любезен, не пачкай… — говорил он в другой раз моему догу Джери, легонько отводя от себя и гладя его. (Владимир Алексеевич любил животных, верно, не случайно было появление «Ликов звериных», анималистические темы постоянно, присутствовали и в старом, «Всемирном», и в «Уральском следопыте».)
Я не сказал — думаю, читатель уже догадался сам, — что знакомство наше скоро перешло в искреннюю дружбу. Владимир Алексеевич очень нуждался в друзьях, его не отпугнули некоторые черты моего характера (Чусовая!!!), несмотря на существенную разницу в возрасте, у нас нашлось много точек соприкосновения, общих интересов. Не стыжусь признаться, многого тогда я еще не понимал; дружба с Поповым шла мне на пользу.
Доходили слухи (их привез Зуев), что семейная жизнь нашего «шефа» не задалась; да и сам он, в сущности, не скрывал этого. Может быть, потому в какой-то мере и принял предложение перебраться на Урал и жил холостяцки, хотя в Москве оставались жена и двое ребятишек. Все мы, его друзья, знали, что он очень тосковал по детям. Раз он даже привез их на Урал, они жили на даче в Нижне-Исетске, но ничего путного из этого не получилось: один мальчик заболел, схватив дизентерию, вероятно из-за недосмотра, а сам Владимир Алексеевич как был, так и оставался одиноким. В одиночестве его я убедился, побывав в Москве. Он и там жил как холостяк, сам кипятил себе чайник и готовил обед, чинил одежду. Если кто-то придет к нему, никто не выйдет на звонок, не откроет дверь. Атмосфера полной отчужденности, даже враждебности. Все это было очень грустно, а мне, не слишком осведомленному в тонкостях человеческой психологии и житейских сложностях, просто непонятно и удивительно. И, может быть, потому Владимир Алексеевич дорожил каждым часом веселья, любил шутку, меткое слово, от души наслаждался, попадая в приятную культурную компанию. Ему просто